Как русские писатели распахивали «окна Овертона»
Подготовила студентка ЖР15 Елизавета Бубнова
В 1840 году «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова современники сочли безнравственным. Однако спустя 28 лет писатель П.Д. Боборыкин издал свой роман «Жертва вечерняя», где в подробностях живописал «афинские вечера», а именно сексуальные оргии петербургской аристократии. До Боборыкина рассказать эту историю широкой публике никто не догадался, знание о них принадлежало лишь узкому великосветскому кругу. Но «Жертва вечерняя» обессмертило эти пикантные вечеринки. Образованная публика обеих столиц и провинции, не имевшая касательства к высшему свету и его разнузданным удовольствиям, с интересом ознакомилась с новейшими веяниями в сфере досуга и культуры.
Всего четверть с небольшим века понадобилось русской литературе, чтобы пройти путь от полного табу на половые откровения до первых сочинений в духе маркиза де Сада. Еще через четыре десятилетия, в начале XX века, скандальный писатель М.П. Арцыбашев опубликовал философско-эротический роман «Санин», в котором нарисовал образ этакого «сверхчеловека» – якобы свободного от всех моральных ограничений «косного» общества, творца своей собственной, высшей морали, на самом же деле обыкновенного распущенного сладострастника.
Всего четверть с небольшим века понадобилось русской литературе, чтобы пройти путь от полного табу на половые откровения до первых сочинений в духе маркиза де Сада. Еще через четыре десятилетия, в начале XX века, скандальный писатель М.П. Арцыбашев опубликовал философско-эротический роман «Санин», в котором нарисовал образ этакого «сверхчеловека» – якобы свободного от всех моральных ограничений «косного» общества, творца своей собственной, высшей морали, на самом же деле обыкновенного распущенного сладострастника.
Это только один пример разрушительной работы, которую проводили русские литераторы во второй половине XIX-го и в первые десятилетия XX века. Эта деструктивная деятельность, которой тогда отдались, разумеется, не одни писатели, может быть описана «теорией Овертона», сформулированной уже в наше время, в конце XX столетия.
С эпохи великих реформ Александра II и вплоть до 1920-х годов русская литература в полном согласии с этой теорией, смещала акценты от совершенного неприятия до признания приемлемыми и даже необходимыми целого ряда общественно-политических, социально-культурных и нравственно-психологических явлений, идей, концепций, поведенческих модусов.
С эпохи великих реформ Александра II и вплоть до 1920-х годов русская литература в полном согласии с этой теорией, смещала акценты от совершенного неприятия до признания приемлемыми и даже необходимыми целого ряда общественно-политических, социально-культурных и нравственно-психологических явлений, идей, концепций, поведенческих модусов.
В Российской империи последних десятилетий её существования художественная литература в силу своего глубокого влияния на умы являлась одним из мощнейших инструментов такого внедрения – дискредитации традиционных норм и ценностей и замены их иными «ценностями». И далеко не только «бульварная», низкопробная или массовая продукция среднего качества, но в том числе литература, признаваемая ныне классикой.
Какие же идеи и концепты продвигала в русском обществе русская литература? Прежде всего, это бунт – против политического строя, семейных уз, нравственных законов и заповедей, ограниченной человеческой природы и т.д. Бунт из маргинально-беззаконного явления превращается литературно-психологическими средствами в естественное состояние человеческой души. Так возникают на страницах книг герои — революционеры, нигилисты, разрушители общественных устоев, разного рода «сверхлюди».
Какие же идеи и концепты продвигала в русском обществе русская литература? Прежде всего, это бунт – против политического строя, семейных уз, нравственных законов и заповедей, ограниченной человеческой природы и т.д. Бунт из маргинально-беззаконного явления превращается литературно-психологическими средствами в естественное состояние человеческой души. Так возникают на страницах книг герои — революционеры, нигилисты, разрушители общественных устоев, разного рода «сверхлюди».
Литераторы начали писать эротические произведения, после в литературе стали появляться идеи убийства и насилия, в том числе революционного. Например, от тревожной констатации и обличения «права на убийство» в романах Достоевского русская литература приходит к живописанию террористов, вызывающих симпатию и восхищение у читающей публики, сочувствие их кровавому делу и самим «романтикам-бомбистам», когда те попадают в руки «царских сатрапов», как у Л.Н. Андреева в некоторых рассказах.
Тема оправдания террора подается у Андреева еще и в другом ракурсе – когда государственный деятель, чиновник высшего ранга приговаривается к смерти не конкретными революционерами, мстителями за «народные страдания», а какой-то безличной стихией возмездия, силой исторической необходимости, как в рассказе «Губернатор», написанном по следам убийств уфимского губернатора Н. М. Богдановича и московского губернатора великого князя Сергея Александровича. Но этим рассказом автор метил выше – в императора Николая II, на которого либеральная и революционная пропаганда возлагала вину за «Кровавое воскресение», приписывая ему отдание приказа стрелять по толпам рабочих-демонстрантов.
Таким способом Андреев, весьма популярный в то время писатель, «властитель дум», сообщил «городу и миру», что Николай II приговорен якобы самой историей к скорой насильственной смерти, что царь должен быть убит, и никто из конкретных исполнителей персональной ответственности за это «перед лицом истории» не понесет. Поразительная деградация еще недавно великой русской литературы: она опустилась до «маловысокохудожественных» политических агиток и призывов к убийству.
Тема оправдания террора подается у Андреева еще и в другом ракурсе – когда государственный деятель, чиновник высшего ранга приговаривается к смерти не конкретными революционерами, мстителями за «народные страдания», а какой-то безличной стихией возмездия, силой исторической необходимости, как в рассказе «Губернатор», написанном по следам убийств уфимского губернатора Н. М. Богдановича и московского губернатора великого князя Сергея Александровича. Но этим рассказом автор метил выше – в императора Николая II, на которого либеральная и революционная пропаганда возлагала вину за «Кровавое воскресение», приписывая ему отдание приказа стрелять по толпам рабочих-демонстрантов.
Таким способом Андреев, весьма популярный в то время писатель, «властитель дум», сообщил «городу и миру», что Николай II приговорен якобы самой историей к скорой насильственной смерти, что царь должен быть убит, и никто из конкретных исполнителей персональной ответственности за это «перед лицом истории» не понесет. Поразительная деградация еще недавно великой русской литературы: она опустилась до «маловысокохудожественных» политических агиток и призывов к убийству.
Еще одна тема – религия, Бог, церковь и безбожие. Здесь теория Овертона находит себя в русском обществе с начала XVIII века. Однако активно смещать внимание читателей от веры к неверию, от Бога к материи, от евангельских заповедей к имморализму русские писатели начали с середины XIX столетия. Вспомнить того же тургеневского Базарова, персонажей Чернышевского. Даже колокольный набат Достоевского с его предупреждающей формулой «если Бога нет, то все позволено» не мог заставить его коллег-писателей задуматься о последствиях.
И вот уже Л.Н. Толстой вульгарно приписывает церковным таинствам свойства магии и чернокнижия, а Н.С. Лесков лукаво посмеивается над «мелочами архиерейской жизни», «соборянами» и «казенным» христианством. Немногим позднее Л.Н. Андреев уже откровенно издевается над официальным православием в рассказе «Христиане», а также пишет мстительно-злобную в адрес духовенства повесть «Жизнь Василия Фивейского», где под видом глубинного литературно-психологического анализа создает абсолютно темную, чернушную и злую карикатуру на обычного сельского священника, да и во всем своем творчестве постоянно акцентирует мысль, что Бога нет, а есть лишь безличная и беспощадная стихия жизни.
Ещё один концепт, активно внедрявшийся в русской литературе этого периода: самоубийство – право человека на самовольное прекращение своей жизни. Антагонистами в русской литературе этого периода являются Достоевский, Андреев и Арцыбашевым.
Достоевский поднял эту тему на страницах «Бесов» в то время, когда по России катилась первая большая суицидная волна в 1860-70-х годах. Он первым пишет об идейном самоубийстве – заявлении человека, что он, человек, становится на место Бога, желает быть человекобогом.
Но если Достоевский говорит об этом как о явлении страшном, катастрофическом для личности, то Андреев утверждает его в положительном ключе, и не только в рассказах, но и в газетной публицистике. Писатель, едва ли не одержимый темой смерти в своем творчестве, в начале XX века становится знаменем и вождем тех, кто кончает самоубийством – когда на Россию накатывает вторая, еще более мощная волна суицидов в основном среди учащейся молодежи.
К.И. Чуковский вспоминал, что у «апостола» самоубийц Андреева была целая коллекция предсмертных записок, которые ему присылали эти несчастные, прежде чем убить себя. Вероятно, они, подражая некоторым его персонажам, хотели доказать писателю, что совершают именно идейное, «героическое» самоубийство, реализуя свое право на смерть, а не уходят из жизни по слабости воли.
«Слабовольные» самоубийства, в отличие от «героических», Андреев презирал, о чем заявил однажды в газетной статье, посвященной этой суицидальной волне. Арцыбашев также сделался в то время вождем суицидников – издав роман «У последней черты», где описал несколько «интеллигентских» самоубийств. Ему даже приписывали роль отца-вдохновителя неких клубов смерти, «Лиг самоубийц», хотя он категорически это отрицал.
Об упомянутой выше идее «сверхчеловека» в русской литературе следует сказать, что задолго до того, как этот образ появился в философии в прельстительных формулировках Ницше, русские писатели, вслед за немецкими романтиками, рисовали эту фигуру.
«Слабовольные» самоубийства, в отличие от «героических», Андреев презирал, о чем заявил однажды в газетной статье, посвященной этой суицидальной волне. Арцыбашев также сделался в то время вождем суицидников – издав роман «У последней черты», где описал несколько «интеллигентских» самоубийств. Ему даже приписывали роль отца-вдохновителя неких клубов смерти, «Лиг самоубийц», хотя он категорически это отрицал.
Об упомянутой выше идее «сверхчеловека» в русской литературе следует сказать, что задолго до того, как этот образ появился в философии в прельстительных формулировках Ницше, русские писатели, вслед за немецкими романтиками, рисовали эту фигуру.
«Сверхчеловек» – тот, кто стоит над обычными людьми и понимается как личность, абсолютно эмансипированная от условностей, ограничений и стеснений этого мира. Лермонтовский Печорин – это бледный предтеча позднейших русских литературных «сверхлюдей». Ряд их начинается революционером Рахметовым из романа «Что делать?» Чернышевского, которого автор называет «новым человеком». Эта «новая порода» людей, физически, душевно и интеллектуально якобы, по убеждению автора, превосходящая остальных, простых смертных, призвана взорвать старое общество с его ценностями и заповедями и построить иное на революционных началах.
Галерея «сверхчеловеков» была продолжена Достоевским – с его пророчески обличительным взглядом в романе «Бесы» на эту бунтарскую, деструктивную в своих мотивах и действиях фигуру. Из размышлений Достоевского вытекает беспощадный вывод: «сверхчеловек» — воплощение мятежа, вечный революционер, демонический гордец, мечтающий не просто копировать Бога, но стать вместо Него и переустраивать мир, а вместе с ним и людей, человеческие сообщества по своим меркам и желаниям. Начинается это переустройство, как правило, с убийства.
В «Рассказе о Сергее Петровиче» Андреев откровенно пробалтывается о том, что такое «сверхчеловек». Он перечисляет его свойства от обратного, отталкиваясь от образа главного персонажа рассказа, ничем не примечательного, ни на что не способного «маленького человека»:
«…никогда не суждено ему было испытать жгучего наслаждения борьбы с себе подобными и демонической радости победы над тем, что чтится всем миром, как святыня. Не мог он ни подняться так высоко, ни упасть так низко, чтобы господствовать над жизнью и людьми, — в одном случае стоя выше их законов и сам создавая их, в другом — находясь вне всего того, что обязательно и страшно для людей. В газетах Сергей Петрович читал о людях, которые убивают, крадут, насилуют, и каждый раз одна и та же мысль заканчивала чтение: "А я бы не мог". На улице он встречал людей, опустившихся до самого дна людского моря, — и здесь он говорил: "А я бы не мог". Изредка он слыхал и читал о людях-героях, шедших на смерть во имя идеи или любви, и думал: "А я бы не мог". И он завидовал всем, и грешным, и праведным, и в ушах его звучали беспощадно-правдивые слова Заратустры: "Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть"».
Рассказ заканчивается смертью заглавного персонажа, принявшего, по наущению Ницше-Андреева, яд.
«…никогда не суждено ему было испытать жгучего наслаждения борьбы с себе подобными и демонической радости победы над тем, что чтится всем миром, как святыня. Не мог он ни подняться так высоко, ни упасть так низко, чтобы господствовать над жизнью и людьми, — в одном случае стоя выше их законов и сам создавая их, в другом — находясь вне всего того, что обязательно и страшно для людей. В газетах Сергей Петрович читал о людях, которые убивают, крадут, насилуют, и каждый раз одна и та же мысль заканчивала чтение: "А я бы не мог". На улице он встречал людей, опустившихся до самого дна людского моря, — и здесь он говорил: "А я бы не мог". Изредка он слыхал и читал о людях-героях, шедших на смерть во имя идеи или любви, и думал: "А я бы не мог". И он завидовал всем, и грешным, и праведным, и в ушах его звучали беспощадно-правдивые слова Заратустры: "Если жизнь не удается тебе, если ядовитый червь пожирает твое сердце, знай, что удастся смерть"».
Рассказ заканчивается смертью заглавного персонажа, принявшего, по наущению Ницше-Андреева, яд.
В своих рассказах Андреев рисует именно таких «сверхчеловеков». Предателя из философских побуждений Иуду Искариота, одержимого сверхидеей изменить мир. Студента в рассказе «Бездна», с которого в одночасье осыпается налет культуры и цивилизации, обнажая «естественную», в толковании автора, животную похоть, уводящую его «по ту сторону человеческой, понятной и простой жизни».
Нескольких террористов в «Рассказе о семи повешенных», светлоликих борцов «за народное счастье», и еще одного бомбиста в рассказе «Тьма», который при общении с проституткой в борделе вдруг проникся жалостью к подонкам общества и решил спуститься со своих «сияющих вершин», чтобы связать свою судьбу с этим человеческим дном.
Читатель в восхищении от этих героических, жертвенных, полных любви к людям образов предателей и революционеров «без страха и упрека». Но восхищение это вызвано ядовитым токсином, на который так щедры были в своих произведениях русские писатели предреволюционной эпохи.
В 1917 году немалая часть населения России, включая образованные слои, превратилась в зверя и садиста — «сверхчеловека», переустраивающего мир, а другая, большая, часть молча это приняла. Русская литература этому весьма активно способствовала.
