В заседании Собрания 21 марта 1850 г. Руэр защищал проект. Проектируемое увеличение залогов и восстановление штемпельного сбора, отмененного декретом 4 марта, 18 марта 1848 г. он оправдывал следующим образом: «Известная часть прессы... сделалась резкой в своих нападках, более дерзкой в диффамации, более опрометчивой в возбуждении самых опасных страстей... Наш долг бороться с этим злом. Мы можем достигнуть этого и не прибегая к новым видам наказаний. Нужно только, чтобы исполнение действующих законов было вполне обеспечено. Именно для этого обеспечения уголовных законов установлен, как известно, институт залогов... Но проект закона предлагает также восстановление штемпельного сбора с газет и некоторых других политических произведений печати. Состояние наших финансов и принцип равенства... требуют, чтобы все граждане участвовали в денежном бремени государства... Освобождая от штемпельного сбора газеты, а следовательно, и промысел объявлений, приносящий им доход, декрет Временного правительства от 4 марта 1848 г. создал исключительную привилегию, сохранение которой не может быть оправдано никакими соображениями».

Проект был вотирован 16 июля 1850 г. Для содержания его характерно, что он был назван «законом ненависти». Собрание оставило без изменения размеры денежных залогов, установленные декретом 9 августа 1848 г., по определению новый порядок взносов штрафов за преступления печати, а именно, штраф должен был взноситься в течение ближайших трех дней, хотя бы даже и была подана кассационная жалоба. От редакторов провинциальных департаментов при вторичном обвинении требовалось, чтобы они в течение трех дней по возбуждении преследования вносили половину максимума штрафа, положенного за второе преступление, совершенное до окончания суда по первому преследованию. Кроме того, денежные штрафы по каждому приговору должны были уплачиваться отдельно и не могли сливаться.

Как бы ни были реакционны Учредительное и Законодательное собрания, все же проведенные через них законы о печати подвергались более или менее разностороннему обсуждению и здесь еще можно было услышать хотя и слабый и бледный, но, во всяком случае, отзвук народной воли. Порядок упростился после переворота 2 декабря 1851 г. Так, уже 31 декабря 1851 г. декретом президента (а не законом) все преступления печати отнесены к компетенции исправительного трибунала. Одна из существенных гарантий правосудия, именно суд присяжных по делам печати, была отнята по личному желанию президента. Теперь можно было всего ожидать, так как президент был облечен чрезвычайной властью, а конституция 14 января 1852 г. хранила полное молчание на счет свободы печати.

Сравнивая искусную, филигранную работу Людовика-Наполеона в области печати с прежними законоположениями, нельзя не заметить, что им было восстановлено, подновлено и во многих частях заново обстроено то самое здание законодательства последних годов июльской монархии, которое в первые месяцы второй республики подверглось решительному разгрому. Очевидно, разгром был лишь военной хитростью в расчете на известное психологическое воздействие на общественное мнение. Но венцом его законодательного творчества по отношению к печати нужно признать декрет 17 февраля 1852 г. Еще в прокламации к французскому народу, объявленной вместе с конституцией 11 января 1852 г., Людовик-Наполеон доказывал, что «так как он ответствен, то нужно чтобы деятельность его была свободна и беспрепятственна». Одним из средств гарантировать эту «беспрепятственность» был органический декрет 17 февраля 1852 г., выработанный известным сотрудником Наполеона III, Руэром.

Органический декрет был выработан в тех же заседаниях, где и конституция. Дело в том, что через несколько дней после переворота 2 декабря Людовик-Наполеон собрал в Елисейском дворце наиболее приближенных лиц для выработки конституции. Последняя была намечена в том смысле, что императору предоставлялась полная свобода действий: представительные учреждения сохранялись лишь в виде декорума, обстановки. Естественно, что печать, ставшая могущественным фактором политического воспитания народа, не преминула бы указать на истинное значение подобной организации. Следовательно, давая жизнь конституции, нужно было убить прессу. Убийств в этом роде уже довольно было на совести императора, и затруднение представляла не перспектива предстоящей расправы, а выбор наиболее бесшумных способов. С этой целью Руэру было поручено привести в порядок старый арсенал законов о печати. Свое поручение он выполнил, хотя и заметил, что его работу следовало бы бросить в печь. Действительно, кодекс законов о печати и плебисцит, давший президенту власть 7481280 голосами против 647292 голосов, были несовместимы или, по крайней мере, могли бы воспрепятствовать успеху дальнейшего плебисцита, утвердившего за президентом титул императора французов.

Как бы прозревая грядущее, Руэр предложил остроумную комбинацию, «оставивши газетам номинальную возможность писать что угодно, сделать редактором изданий их же собственными цензорами, создавши для них постоянную угрозу последовательных предостережений, из которых третье влекло бы за собой приостановку газет. При таком порядке никто не подвергался цензуре, но в то же время все находилось под надзором самих писателей, так как безопасность самой газеты становилась стимулом, сдерживающим излишества журналистов». Проект системы «даровых чиновников, предупреждающих нападки на конституцию и охраняющих порядок в интересах правительства», был принят с восторгом.

Всей своей тяжестью органический декрет обрушился на политическую периодическую печать: из 37 его статей 34 касались именно последней. На основании декрета ни одно периодическое издание, занятое обсуждением политики и социальной экономии, не могло возникнуть без предварительного разрешения правительства, т.е. министерства полиции. Это разрешение могло быть дано только совершеннолетним полноправным французским подданным. Всякие изменения в составе ответственных издателей, главных редакторов и других администраторов должны были происходить с ведома правительства. Заграничные газеты могли циркулировать только с разрешения министерства полиции, причем данное разрешение отбиралось во всякое время в зависимости от донесений префектов.

По закону 27 июня 1849 г., вследствие осуждения одного и того же издания по двум преступлениям в течение года или после однократного осуждения за наиболее тяжкое преступление, периодическое издание, по приговору суда присяжных, приостанавливалось на два месяца. Декрет в этом отношении установил некоторую льготу, а именно: годовой срок совершения преступлений продлил до двух лет, но зато приостановка была заменена совершенным закрытием издания. Право на закрытие издания принадлежало, во-первых, президенту республики, который был обязан напечатать об этом декрет в «Bulletin des lois», во-вторых, министерству полиции в течение двух месяцев со времени осуждения ответственного издателя за преступление печати.


Помимо прекращения, в распоряжении администрации было еще право приостановки выхода изданий сроком до 2 месяцев. Это мог сделать министр полиции после двух мотивированных предостережений. В последних-то и заключался гвоздь новой системы. В циркуляре 30 марта 1852 г. по этому поводу министр писал префектам: «Право приостановки газеты министерским распоряжением после двух мотивированных предостережений будет одной из самых действительных гарантий, к которым может прибегать администрация против систематически враждебных правительству газет. Ею вы будете пользоваться со справедливой твердостью всякий раз, когда газеты, не подвергая себя опасности определенного судебного наказания или преследования, будут, однако, благодаря известным приемам своих редакций, положительно опасны для общественного порядка, религии и нравственности».

Новый режим предостережений очень ярко был охарактеризован в речи Тьера. По его мнению, «установили вместо цензуры, осуществлявшейся накануне, цензуру, имевшую место на другой день. Писателей обязали еще с вечера осведомляться о мнении полиции, но их заставляли ждать ответа до следующего дня или даже целых сорок восемь часов, но и после этого полиция могла им сказать: "Вы возбудили ненависть и неуважение к правительству, я делаю вам предостережение"; и если они через месяц впадали в ту же ошибку, то наступала приостановка или запрещение. О! отсрочить цензуру на двадцать четыре или сорок восемь часов и заставить оплачивать эту отсрочку возможностью приостановки или запрещения – это действительно было очень остроумно».


Дальнейшие постановления органического декрета хотя и не представляются в такой степени остроумными, как система предостережений, но все же заслуживают внимания. Залоги и штемпельный сбор были не только сохранены, но и возвышены. Штемпельный сбор был отделен от почтовой пошлины, высота его была поставлена в зависимость от места выхода издания, а самые размеры увеличены с 4 и 2 сантимов до 6 и 3 сантимов. Штемпельный сбор поглощал от 40 до 60% продажной цены периодического издания, величиной не более 72 квадратных дециметров, выходившего в департаментах Сены, Сены-и-Уазы. Кроме уродливо высокого тарифа, сбор этот не отличался ни равномерностью, ни пропорциональностью – качествами, обязательными для всякой фискальной меры.

Регламентация книжной торговли также не оставалась без внимания правительства. До 17 февраля 1852 г., на основании декрета 5 февраля 1810 г. и закона 21 октября 1814 г., для занятия книготорговлей требовалось получить от правительства патент и принести профессиональную присягу. Карая книготорговцев за каждое преступление промысла в отдельности, правительство не установило карательной санкции за самое основное нарушение, за невыборку патента. Органический декрет восполнил этот пробел, назначив за беспатентную торговлю книгами закрытие магазина, тюремное заключение от 1 месяца до 2 лет и штраф от 100 до 2000 франков. Выполнение всех формальностей законности напечатания книг, гравюр, литографий, медалей, эстампов или эмблем еще не обеспечивало их свободной циркуляции, для каковой требовалась выборка особого разрешения, установленного еще законом 27 июля 1849 г.

Минуя менее значительные положения декрета 17 февраля, в заключение упомянем, что им были внесены существенные изменения в судопроизводство по делам печати. Наполеон III с настойчивой последовательностью стремился к упразднению суда присяжных в этой области. Законами 28 июля 1849 г. и 16 июля 1850 г. в судебную процедуру были внесены существенные удобства для администрации, декрет 31 декабря 1851 г. в ведении присяжных оставил лишь самые тяжкие преступления печати (crimes), преимущественно провокации к какому-либо преступлению, а декрет 17 февраля 1852 г. доставил полное торжество режиму «исправительной полиции». Впрочем, окончательное уничтожение юрисдикции суда присяжных последовало через несколько дней, а именно по декрету 25 февраля 1852 г. Что же касается органического декрета, то им, кроме того, категорически были воспрещены свидетельские показания относительно истинности фактов, опубликование которых послужило поводом к возбуждению дела о диффамации.

Создав для печати режим, в котором она находилась еще при Наполеоне I, правительство имело ли мужество сознаться в этом? Нет. И на этот раз в циркуляре министра полиции, обращенном 30 марта 1852 г. к департаментским префектам, писалось: «Правительство, совершенно обеспечивая законную свободу за выражением мнений и обнаружением мыслей, желало предохранить общество от злоупотреблений и излишеств, которые уже столько раз ставили его в опасное положение... оно смотрело на призвание прессы, как на высокую деятельность, которая должна проявляться только во имя серьезных интересов и которая, если хотят ею злоупотреблять для способствования страстям и пробуждения дурных инстинктов, должна встретить со стороны закона непреоборимое препятствие».